Евстигнеева Людмила Сергеевна

Война

 

     22 июня днём втроём пошли в кино. Какой-то военный перед сеансом говорит, что началась война. Идём после кино и я говорю Лиде и Андрею: «Ха, новость сообщил, я ещё вчера слыхала про это». Андрей поднял меня на смех: «Тебе что, персонально вчера Молотов сообщил об этом?» Хочу сказать, что мы подростки приняли это сообщение не всерьёз, как финскую, которую мы и не заметили в 1939 году. Изменилось только то, что школьные большие здания заняли под госпитали, да начались очереди за хлебом. А у нас, детей, это не вызывало ни печали, ни патриотизма. Не знали мы тогда, какой ужас ждёт нас, всю страну. Именно ужас. Потому моё поколение терпит все невзгоды молча: «Лишь бы не было войны». Как часто в детстве слышал эту фразу от моего отца, который в 1941 году добровольцем ушёл на фронт. Б.Б.
     В лагере кормят отлично, живем весело, беззаботно, не доходит еще до нашего детского сознания трагедия, которая затянется на долгих четыре года, и каких!!! Из лагеря вернулись, жить негде. Тетя Надя устроила к своим знакомым в Порт-Артуре на 4-ю Новую. Две пожилые женщины тетя Шура Пожарская и тетя Оля Плеханова, их мужья на фронте. Мы в комнатке на 5 кв. метров. Кровать, стол, две табуретки. Потихоньку подбирается голод. Продуктовые карточки 400 гр. хлеба в сутки. Мы учимся в школе №4 (теперь школа № 68), но в филиале (у тоннеля, где сейчас какой-то продуктовый склад). В главном здании на 2 Красной звезде госпиталь.
     Я второгодница, с младшей сестрой в одном классе. Учусь неплохо, но… опять алгебра. Даже геометрию, физику, химию признаю, но не её, сволочь, всю жизнь мне пакостила эта алгебра. Зоя Тимофеевна напоминала мне бабу Ягу. Злая, тощая, вечно хмурая, курила, тогда женщины не курили. Мы с ней ненавидели друг друга. Когда я выходила к доске, меня била мелкая дрожь, совсем тупела. Остальные (все!) учителя мне нравились. Вишняков Виктор Иванович по физике мне даже как-то 5 поставил. Географию преподавал Иван Иванович Осипов, директор, нас с Томой он звал «братья Евстигнеевы». Пол урока говорил с нами о жизни, потом, вспомнив о географии, называл страницы учебника и – звонок. Мы его любили. Шук Анна Федоровна, добрая бабуся, с седыми букольками мною была обожаема, преподавала литературу. А мы с Томой уже всю классику нашу перечитали, добрались до Диккенса, Драйзера, Голсуорси, Бальзака, Гюго и т.д. Она была еще и классным руководителем. Я была старостой в классе. Выбрали или она назначила – не знаю. Видимо, за мою гипертрофированную активность. Но, как теперь понимаю, старостой была никудышней. Оставалась после уроков, заполняла экран с отметками, условными знаками. Любила эту работу, так как со мной оставался председатель учкома Толя Дорошенко, эвакуированный из Днеп-ропетровска, после уроков мы с ним заполняли «Экран успеваемости», вывешивали на стенку. Хорошие отметки – красные квадратики, плохие – чёрные. Тогда так было принято во всех школах. Баллы назывались: «отлично», «хорошо», «удовлетворительно», «плохо» и «очень плохо». У Толи всегда были «красные» квадраты, отличник. Моя первая любовь, в раздевалке подавал портфель, я краснела, как помидор, шли домой, но нам было почти в разные стороны, я от этого страдала, но он об этом, думаю, не догадывался. Среди года он уехал (отца перевели в Новосибирск), проплакала весь день под какую-то грустную пластинку. Мальчик был интеллигентный, учился хорошо, к девочкам относился уважительно, не то, что наши портартурские шпанистые Митька Надворный, Вовка Мочахин, Витька Виллам после уроков колотили нас портфелями, толкали в сугроб, стаскивали шапки. Теперь это явление кажется чудовищным. Класс был веселый, хоть и голодный. В городе (и у нас в классе) полно эвакуированных. Это совсем друга порода. Звали нас по именам. Как-то ухаживали за нами.
     Мы с девчонками стали шефствовать над раненными, ходили чуть не каж-дый день в госпиталь. Нас раненные любили, мы им напоминали мирную жизнь. Нам было уже по 15 лет, раненые – парни молодые, звали нас по именам, ласково Людочка, Лорочка, Томик, а старые – «сестричка». У нас был патефон (редкость по тем временная), мы с ним ходили по палатам, пели, читали стихи, писали письма их родным, гуляли с ними в сквере вокруг школы, среди раненых у нас появились друзья. Помню лейтенанта Славу Шмагальского, мы все были в него влюблены, он с Украины, поэтому симпатизировал Лоре Рачинской, красивая хохлушечка была, они вполголоса пели украинские песни. Потом он выписался и его отправили в Иркутск.
     Провожали вылечившихся на фронт, плакали. А вот, как они умирали, как их хоронили на Марьяновском кладбище, мы не знали. Не знаю, почему. Потом, у же работая в школе, и Тамара, и я шефствовали над их могилами. Каждый раз, принимая новый класс, привлекала своих учеников. Об этом напишу позже.
    Кругом война даёт себя знать. Подбирается голод, очереди за всем. Мама работает в колбасном магазине. Продукты свободно, без карточек, но очереди громадные, все злые, голодные, ругань, драки. Но мы, в первые месяцы войны, этого ещё не видим. Иван Иванович Осипов, директор школы, как-то вызывает меня к себе в кабинет и просит, чтоб я ему достала колбасы. Я маме сказала, принесла ему эту колбасу, но никаких мыслей по этому поводу у меня тогда не возникло. А сейчас думаю: как тяжело ему было обратиться с такой просьбой к ученице. Но это был ещё 41 год, настоящего голода не было, в нашей семье тем более. Мама кормила и хозяек квартиры. Мне бы тогда и маме чем-то помочь, но это нам не приходило в голову. Мне даже было как-то стыдно.
     Патриотизм начался небывалый, когда Левитан по радио (а на улицах на столбах висели репродукторы) сообщал об отступлении нашей армии, о том, что враг подошёл к Москве, у военкоматов выстраивались длиннющие очереди из добровольцев. И мы с подружками туда – же. Нас, конечно, послали подрасти. Мы ноем: да, пока будем подрастать, война кончится (ах, если бы знать, что это не финская армия, а фашистская, война на целых 4 года).
    Итак, лето 1942 года. Семь классов позади. Что дальше? Мама работает в ресторане при вокзале. Мы ее почти не видим. Голодно. На иждивенцев и служащих хлеба по 400 грамм. Других продуктов нет. Иногда заходили к маме, она кормила нас перловой кашей, казалось: объедение. Решили с Томой идти работать, непременно на военный завод (помогать фронту), а главное – рабочие карточки мне 800 гр. хлеба и 500 гр. Томе. Я пошла к станку, называлась райберовка стабилизаторов к минам, Тамара учетчицей (т.е. табельщицей), она учитывала, кто какую норму сделал, кому сколько положено зарплаты. Но деньги ничего не стоили. Буханка хлеба на рынке 200рублей.
     Станки старые (завод эвакуировали из Запорожья), корпус деревянный, в цеху одни подростки. Взрослых два – три человека. Помню тетку толстую (еще не успела похудеть), которая мне говорила: «Вот надо было учиться, не стояла бы у станка, а работала бы с бумагами, как твоя сестра». А образование-то у нас было одинаковое – семь классов. Но у Томы одни пятерки, а у меня… Считать до сих пор не умею.
     Завод № 14 стоял там, где теперь школа №75, а за забором сразу Иртыш (он тогда иногда разливался до трамвайной линии). По улице 5-я Ленинская стояла наша заводская столовая, куда мы ходили (если в первую смену работали) на обед. За целый квартал воняло кислой мороженной капустой и еще чем-то кошмарным. Но ели. Даже щи с кониной. Работали по 12 часов, без выходных и праздников. Жили в Порт-Артуре, автобусов не было, топала пешком к 8 утра, не дай бог опоздать, этого у нас не было. От самой церкви по ул. Стальского видно свет у проходной, значит стоять у станка 12 часов без перерыва. Если темно, отключили ток (но не Чубайс), радуюсь, завалимся на верстак спать, но это бывало очень редко. Иногда (если ночью) часа в три, отпускали домой, шагала одна в Порт-Артур.
     Начальник цеха у нас был фронтовик Иван Куприянович Сокур (потом его дочка, Валя Сокур, училась у меня в 5 классе, он на собрания не ходил), за брак иногда и поддавал.
     В моей жизни это было самое страшное время. Летом 43 года я заболела, попала на операцию (мне ее хирург Артур Иванович Фогель делал в день моего 17-летия). Анестезии никакой (почти), резали по живому, я плакала, а он успокаивал: «Я тебе такой шовчик сделаю, что не стыдно на пляж прийти». Так и сделал. Его на фронт не взяли как немца, но хирург он был от бога. А осенью Тамара уволилась с завода на учебу, я после операции тоже ушла (иначе не отпустили бы ни её, ни меня). Она надумала поступать в строительный (железнодорожный ) техникум на ул. Лобкова. Я – за ней.
     Вообще она почти всегда была в моей жизни ведущим, а я ведомым. Спрашивается, о чем думала: там сплошь точные науки, а я в них ни бельмеса. И опять у меня любимая учительница литературы Серафима Федоровна Полякова, пожилая, маленькая росточком, добрая. Математику (я в ней дуб дубом) преподавал Александр Николаевич Чирков, хороший, добрый (бывает же такое) дядька. Это единственный математик. которого уважаю), поэтому я перешла на второй курс (странно, каким это образом. Мы, молодые мерзавцы, пользовались его добротой, то есть обманывали. Каюсь). А уж дальше совсем худо: сопромат, механика и прочее, ненавижу, каково же мне тогда было, не помню. Как-то дотянула до весны и бросила (перед экзаменами). Или сдавала? Не помню.
      Голодное было время, но жили мы эти два года весело, друзей, подруг полно. Даже вскладчину (чем?) отмечали иногда праздники. В группе п-8 девчонки были почти все деревенские и эвакуированные, жили бедно, голодно. Все на частных квартирах, в общежитиях.
     И опять шефство над госпиталем (1257), но уже в школе №2 (потом №13) по улице Лобкова, рядом с домом. Помню, как выписывался после тяжелого ранения Вася Орлов, он был лежачим и мы, естественно, его очень опекали, привыкли, и, когда его провожали домой на вокзале, все ревели.
    Из Порт-Артура выехали как только поступили в техникум. С нами в группе была симпатичная девочка Леля Подгурская, всегда ходила в шерстяном коричневом платье, ухоженном, отутюженном, потому казалась не бедной. Жила она у церкви на ул. Стальского в красивом (собственном) богатом даже доме в несколько комнат. Она нас позвала к себе жить: все-таки техникум близко да и маме на работу (она тогда работала в школе буфетчицей, школа на левом берегу №55, зимой мама ходила пешком по льду через Иртыш, летом паром, другой связи не было). У Подгурских жить было тяжело. Их отец и брат были репрессированы по ст. 58 (измена). Мама Лёли варила мыло (не буду говорить из чего… или кого). Вонь стояла жуткая, женщина она была нервная (жизнь-то какая), скандальная. Дочерей у нее было трое (Лёля младшая), все ссорились, обзывали друг друга, ревели, а мы все (их 4 и нас 3) в одной большой комнате, в других – эвакуированные, как теперь сказали бы дурдом. Но тогда все так жили. У нас из мебели только одна кровать и мы трое на ней спали, и маленький кухонный столик рядом, где учили уроки, еще хоть первый курс: чертежей почти не было. Но с Лёлей мы дружили. Потом, после первого курса она ушла из техникума, её мама повесилась, девчонки продали дом (это уже после войны) и уехали в Ленинград жить. Там однажды их встретила Лида Ковальская, которая тоже (но в войну) уехала с мамой туда жить. Она писала мне, что старшая Подгурская (Муся) работала в ателье на Невском. Сколько раз я бывала в Ленинграде, но не додумалась их найти. Сейчас только в конце жизни грустишь о своих друзьях. Тяжело терять их, а тогда об этом не задумывались.
    Через год мама наша нашла новое жилье на улице Розы Люксембург, она шла параллельно Котельниковой, во флигеле, избушка у знакомой семьи Свиридовых. Мы уже на втором курсе. Голод продолжался, теперь у нас Томой на карточках хлеба по 400 грамм. Сейчас я их ем неделю, а тогда могла за раз съесть, больше ничего не было. Мама у нас всю жизнь в торговле, а мы в нищете. Воровать не приходило даже в голову, да и тюрьма сразу. Нас в добавок ко всему обворовали: украли всё постельное бельё (больше ничего не было). Мы трое ревели в голос. И перед концом войны маме удалось получить комнату в коммуналке в доме нашего детства по улице Лобкова, дали ей как жене фронтовика. Сначала спали в коридоре, пока прежние хозяева не выехали.
     Техникум не отапливался, чернила застывали. На переменах девчонки бегали к какой-то трубе, теплой, обнимали её. Одеты-то были как: зимой мы с Томой в кофточках с коротким рукавом, ситцевых, в шубинках (это обувь такая) с галошами. Снег еще не сошёл, а мы раздетые (без пальто) бежали с ул. Стальского в техникум. Старшие нам в след: «Глупые молодые, потом спохватятся».
     В военные годы была традиция писать письма фронтовикам «на деревню дедушки», посылать посылки (носки, варежки) и вкладывать туда записки. Зрелые девицы таким образом находили себе мужей, женихов на будущее, а мы девчонки, 16 – 17 лет просто из любопытства: кому попадёт, что из этого выйдет. Написала и я, уж не помню о чём, училась тогда в техникуме, получила ответ от моряка Лёшки Новикова, совсем взрослого парня, а я ещё по-настоящему и не дружила ни с кем. Переписка шла вяло, обменялись фото, мне он не очень понравился, но было лестно иметь взрослого поклонника. И однажды в письме он намекнул о своих серьёзных намерениях, испугалась, мама нас в этом плане держала строго. Пишу ему: «Мне рано идти замуж, мама не разрешит». Вот такие мы были дурочки. Не помню, кончилась война, всё-таки да, кончилась, приезжает мой моряк да ещё с другом, хорошо, мамы не было дома, я их даже не пригласила войти, бегом с третьего этажа на улицу (весна была). Он такой громила, мне аж страшно стало, совсем не помню, что лепетала, именно лепетала с перепугу, видимо, он понял, что перед ним какая-то дурочка забитая, уехал, и больше ничего о нём не слыхала.
     Приятельница нашей мамы вдруг взяла на себя роль свахи, видимо, решила разгрузить нашу коммуналку, трудно жилось троим взрослым в одной комнате, да и возраст уже подходил. Познакомила она нас с сослуживцем своим, якобы парторгом работал в цеху. Чинно уселись за столом: я, Тома, мама и тётя Надя. А на нас с Томкой смех накатил с чего-то, выйдем на минутку на кухню и ржём, как дуры: сватья как из пьесы Островского и жених под стать. Почему-то говорил седня (т.е. сегодня) в смысле нынче урожай должен быть на хлеб хороший, а нам-то это, как говорят, до фени какой «седня» урожай будет. Но он не уловил нашего настроения, кое-как расстались. Стал захаживать, я была, как Тамара говорила «простодушный баран», а она хитрая, оставит меня с ним, а сама удерёт. Стали мы от него прятаться в кладовку, а там темно, пыль, нападает на нас чихание. Мама нас ругает: «Бесстыжие, заставляете меня врать, в следующий раз вытолкаю вас из кладовки». Однажды не удалось спрятаться, сидим втроём на диване, он и спрашивает: «А кому эта жилплощадь достанется, если замуж какая из вас пой-дёт первой» Тут Тома и ляпнула: «Маме, она у нас замуж выходит». И давай опять хохотать, до него, видимо, дошло, больше мы его не видели. Ему, видно, было всё равно, кого взять, если с жилплощадью. Надо сказать, в то время нам ещё многие завидовали, в центре, есть водопровод да отопление (во дворе была кочегарка), а люди жили в землянках, в бараках, в вагончиках.
     По тем временам семь классов считалось приличным образованием, многие в войну бросив учёбу, больше нигде не учились, поэтому, когда мы пришли на завод № 174 (имени Октябрьской революции) в центральную химическую лабораторию, с полгода проработали, задумали уходить, а просто так не отпускали. Я наврала, что еду в Черновцы в университет (там подружка работала, прислала вызов). Меня отпустили, а Томе предложили начальником смены работать. Но она тоже ушла, у нас ведь уже было по два курса техникума, а там девчонки работали с образованием 6 – 7 классов. Работа была ответственная: химический анализ металлов, из которых делали танки, броню. Но нудно очень, а в ночь спать жутко хотелось, работы ночью было мало, читали тайком.
     На вечера редко ходили, не в чем было, а и тогда были богатенькие девочки: Вера Черникова, сёстры Герасимовичи (мать у них зубной врач). Я один раз у Лиды Ковальской кофточку вышитую попросила, а Томе тётя Лена свое платье дала. К концу войны стало полегче, война уже шла в Германии, мы каждый день ждали Победы.