Нефёдова Капиталина Алексеевна

       Больше об отце я ничего не слышала, но остались воспоминания тех, кто его знал. Мне часто встречались мужчины и женщины, которых я не знала, но они меня узнавали. Подходя ко мне, задавали первый вопрос:
       - Девочка, ты не Алексея Ефимовича дочь?
       - Да, - отвечала я.- А как Вы меня узнали?
      - Так ты вылитый отец, - и начинали тут рассказывать о нем: о его доброте, музыкальности, красоте, его бескорыстии и борьбе за справедливость. При этом нередко причитали: «За что пострадал? За что обидели детей, оставив их круглыми сиротами, вывели на дорогу, разграбив все? Крепись, девочка, гордись своими родителями».
       Хоть и от души это говорилось, но жизнь диктовала и другое: «Смени фамилию, забудь все, родителей у тебя больше нет…». 
      Вернувшись с проводов отца, я спросила у тети Анны Васильевны о том, как я ее буду называть? И она ответила: «Называй меня Лёлей, поскольку я твоя крестная. Какая я тебе мама, вот, может, отец вернется да женится, и у тебя будет пусть не родная, но мать». Она еще верила, что мой отец вернется. 
      Ну а я постепенно привыкала к моей сиротской доле, к условиям жизни, укладу моей новой семьи. Но почему-то постоянно меня тянуло на родину, в с. Костино, особенно в те годы, когда еще жив был дедушка, отец моего отца. Там жила и моя родная тетка Анисья Ефимовна – сестра отца, мои двоюродные сестры и братья. Вернулись сестра Анна и брат Ян из Кузбасса, куда бежали они в дни ареста отца и где прожили три года. И только один Всевышний знает, как удалось им миновать ареста. Дело в том, что по документам у них были другие имена: сестра Анна по паспорту была Мария. На работе к ней обращались как к Марии, но она часто не откликалась, а на имя Анна отвечала. Ее начинали подозревать, приходилось менять место работы и даже место жительства. 
Между тем из дома (с. Костино) приходили письма от одного парня, Маркова Максима. Он был из бедной, но честной и работящей семьи. После окончания школы стал учителем и предложил моей сестре вернуться в село и стать его женой. Она приехала, и создалась молодая семья. Поселились в небольшой избе, а родственники поделились с ними кто чем мог. 
       Брат Ян продолжал в эти годы учиться. Брат Виктор тоже учился в это время в Артыне, а на воскресенье и каникулы вместе с другим двоюродным братом Петром шёл пешком в Костино. Иногда присоединялась к ним и я. Гостила у всех родственников, у подруги, и была очень счастлива. Дед жил по-прежнему в семье внука Ивана Васильевича Попова (ему было за 90 лет), и я больше находилась у них. Эта семья тоже была немаленькая, но она по-прежнему помогала моему среднему брату Николаю. Мне и сейчас думается, что горше всего в детстве и юности досталось именно ему: жил где придется и как придется. Но странная штука – жизнь! На мой взгляд, среди всех нас он был самым добрым, непосредственным, всегда улыбающимся, настоящим оптимистом, и таким он оставался всю свою жизнь. 
      Через год Лёля родила сына, и я стала его няней. В свои шесть лет  считалась уже взрослой. Первого сентября меня снарядили в школу. Записали под фамилией Меньщикова, и это было оправданно. Мудрая Лёля уже тогда понимала, что надо было отвести племянницу от фамилии «врага народа».
Хорошо помню годы своей учебы в начальной школе. Моим учителем был очень добрый и внимательный молодой парень, который жил на квартире рядом с нашим домом. Это был первый не родной мне по крови человек, проявивший заботу обо мне, оказавший  внимание. Позже на моем пути встретится немало хороших, по-настоящему добрых и отзывчивых людей. 
      Во время урока, проверяя что и как кто сделал, подходил к каждому ученику и подбадривал его словом, улыбкой. Он дотрагивался до моего плеча и говорил ласковые слова: «Молодец, хорошо, умница». Для меня это был огромный стимул, и так хотелось сделать еще лучше. Но главное, чего нельзя никогда забыть, как он заботился о том, чтобы я сходила в кино. Обычно подходил и потихоньку спрашивал: «Капа, а ты почему  не идешь смотреть новую кинокартину? У тебя нет денег?». Опустив глаза, полные слез, я молчала, и тогда он доставал и давал мне 5 или 10  копеек (не помню). Я благодарила и шла в клуб наравне со всеми, гордая и счастливая.
       Когда я заканчивала четвёртый класс, он пришел к нам на квартиру и стал просить мою Лёлю, чтобы она разрешила мне отдохнуть в пионерском лагере, который ежегодно, как районный, организовывался в нашем с. Артын. «Девочка хорошо учится, получила грамоту, но слабенькая, пусть хоть немного отдохнет. Может, как-нибудь обойдетесь без нее три недели», - убеждал он. «А как же я обойдусь? Если я уезжаю из дома на поле в семь часов утра, а ребятишек некому отвести в детский сад, а воды кто наносит, корову встретит? Ну ладно, по дому еще как-нибудь мы со Степой управимся, а вот как с водой?»
       Побеседовав, решили, что учитель договорится с начальником лагеря, чтобы меня отпускали после обеда домой наносить с речки воды. В пионерлагерь меня все-таки отпустили, и я почувствовала себя очень счастливой: хорошо кормят, интересные игры, рядом подруги. Организовали художественную самодеятельность, и я участвовала в хоре, готовилась декламировать стихотворение. Прошла неделя, все шло более-менее нормально, хоть и тяжеловато было убегать домой, чтобы сходить и наносить воды, но все равно я была, как все, в лагере. Однако моя радостная жизнь скоро закончилась. 
       Был понедельник, утром пионерский горн позвал ребят на линейку, все построились. Впереди начальник лагеря и неизвестный мужчина. Поздравив всех с хорошим отдыхом, этот мужчина громко произнес: «Ваш пионерлагерь открыт для детей рабочих и крестьян, но в нем непонятно почему отдыхает дочь врага народа». И назвал мою фамилию и имя. «Отныне она исключается из состава пионерлагеря», – заключил он.
     Собрала я свои вещички и поплелась к своему дому задами, чтобы никто не видел. Было горько, больно, обидно. На второй день моя тетя пришла к начальнику пионерлагеря и в резкой форме указала на неправоту и жестокость: «Девочка нами удочерена, носит нашу фамилию, по какому праву Вы ее оскорбили, я сегодня же поеду в район с жалобой». В тот же день начальник лагеря пришел с извинениями и сказал, чтобы девочка вернулась в лагерь. В ответ  моя тетя заявила: «Нет уж, хватит ее слёз, она пойдет, но как встретят ее дети? Начнут дразнить: дочь врага народа. Пусть будет дома, а вам, взрослым, непростительно обижать сироту».
       К сожалению, этого доброго учителя начальных классов я больше не видела, говорили, что его призвали в армию. 
1937 год был для нашей семьи тяжелым. Мой старший брат после окончания художественного училища (не знаю, где такое тогда было) назначается учителем пения и рисования в Артынскую школу. 
      Видимо, ему хотелось быть ближе к нам, но работать пришлось недолго. Перед глазами и сегодня стоит такая картина: в нашей избе у тети Нюси (так звали ее все на селе) сидит мой брат Ян и играет на баяне. Заходят двое мужчин, одетых в черные галифе, кожаные куртки. Спрашивают: «Кто будет Попов Яков?» Ян остановился: «Это я». «Какое ты имеешь право работать учителем?» – дерзко произнес один из них. На что Ян ответил: «Я получил образование и назначен РОНО». – «Сегодня ты уволен, еще никто не забыл, что ты сын кулака».
       Они ушли, а Ян тихо заплакал. Его слезы капали на баян, еще сильнее плакала я …  
       Значительно позже мы узнали, кто строчил на нас эти подлые доносы.
В пятом классе учиться было еще интереснее. По всем предметам разные учителя, но особенно нравились уроки математики, русского языка, истории. Математику вел пожилой мужчина, Николай Арсеньевич, добрый и  требовательный. Он был и нашим классным руководителем. Русский язык вела его жена, небольшого роста женщина, с проседью в волосах, всегда с улыбкой, но строгая на отметку. А вот историю в 5 и 6 классах вел директор школы, Базилевский Николай Александрович. Высокий, стройный, в гимнастерке под ремень. Любил не столько спрашивать, сколько рассказывать. Ходит впереди класса и рассказывает так, что мы сидели не шелохнувшись, не история, а сказка. Он был большим энтузиастом, заводилой, играл на нескольких музыкальных инструментах, читал стихи. Под его руководством в нашей школе работали драматический и хоровой кружки, по выходным дням организовывались массовые игры. В играх участвовали ученики 5 и 7 классов. Были белые и красные, штаб, разведка и т.п. Его постоянно окружали ученики старших классов, мы даже завидовали им. Они были его настоящими помощниками, а позже многие из них стали учителями, в их числе и мой брат Виктор. Он был старше меня на два года, учился и жил в это время тоже в Артыне, у нашего родного дяди Мити (Дмитрия Васильевича). Брат Виктор хорошо рисовал и был оформителем общешкольной стенгазеты, играл на баяне в музыкальном кружке, зачитывался книгами, приобщил и меня к чтению. Шли годы, и, встречаясь с учениками тех лет, мы всегда вспоминаем тепло и радостно Артынскую школу, ее прекрасных учителей. 
     Пятый класс я тоже закончила с грамотой, а вот шестой для меня был годом «позора». Стала хулиганить, пререкаться с учителями. Посадили меня на заднюю парту, и тут я впервые узнала, что плохо вижу, оказалось, что развивалась близорукость. Не знаю, кто сообщил брату Якову о моих «успехах». Он приехал в Артын, привез мне подарки: пальто теплое с искусственным воротником, сумку и платье.
      В то время было непонятно, почему, обнимая, он назвал меня Козеттой, и когда я спросила: «Кто такая Козетта?», он ответил: «Читай больше – и ты узнаешь эту героиню».
     Поговорив с учителями, Ян стал просить, чтобы тетя отпустила меня жить в его семью. Он к тому времени закончил курсы бухгалтеров, женился на чудной женщине и работал в с. Евгащино. На такое предложение, касающееся меня, тетя Нюся очень обиделась: «Как же так, когда она была маленькая, то не нужна была никому, а когда стала мне помощницей, то вы ее решили забрать». Обидеть тетю, сделавшую так много для нас, брат не посмел. 
Беседа, которую он провел со мной, стала не только уроком, но и определенной установкой на всю мою дальнейшую жизнь. Хотя, казалось, в его словах не было ничего особенного. Суть ее состояла, примерно, в следующем: 
      1.  Помни о чести нашей семьи. Своими поступками ты оскорбляешь память родителей. 
     2. Тебе надо не только хорошо учиться, но и заботиться о своем здоровье, научиться играть хотя бы на одном музыкальном инструменте (позже он подарит мне  цимбалы). 
     3. С любовью относиться к тете, которая тебя спасла от голода и унижения. Наблюдай за людьми, бери от них все хорошее.
     4. Тебе предстоит учиться 18 лет. Окончить среднюю школу (10 лет), затем институт (5 лет), потом еще 3 года в аспирантуре.
Позже, когда я училась в институте, у меня постоянно возникал в памяти этот разговор, но я так и не смогла себе объяснить, откуда в то время деревенскому парню,  не учившемуся в вузе, было знать про аспирантуру?
      Внушение брата стало на многие годы известной только мне путеводной звездой, и как бы ни было трудно, я помнила, что нужно учиться, учиться и учиться.  
    После окончания учебы в школе мы всё лето, как правило, напряженно трудились. Из девчонок, живших на нашей улице, еще с третьего класса было образовано звено, которое занималось прополкой хлебного поля. Трава среди колосков вырастала быстро, особенно сложно было голыми руками удалять осот. Колючки его впивалась в детские ручонки и ранили до крови. Жили на заимке в 6 - 7 км. от села, спали в деревянной  избе на нарах. Несколько позже, особенно летом 1941 г., нас обязали работать и ночью. Если выпадала лунная ночь, то всех будили, чтобы воспользоваться светом и сметать в стог собранное днем сено (вокруг околков выкашивали траву на зиму для колхозной фермы). Бригадир наш, Василий Иванович Закарушкин, боялся, как бы не пошел дождь и накошенное и собранное в копны сено не сгнило. Но самой трудной для меня  была работа на конных граблях: нужно одновременно большими железными граблями сгребать высохшую скошенную траву и управлять запряжённой в них лошадью. Собранное сено укладывалось в ровные валки. Надо было обладать определенной ловкостью, а потому доверяли грабли далеко не каждому. И вот я удостаиваюсь этой «чести». Все бы ничего, но силенок маловато. Мне было четырнадцать лет.
Все девчонки с нашей улицы были моими подругами, учились в одном классе и жили достаточно дружно. Это Зоя Захарушкина, Зоя Епанчинцева, Аня Нерпина, Надя Макарова, Люба Демина и др. Совсем рядом я жила с Зоей Захарушкиной, с ней прошло все мое детство. А с Аней Нерпиной я выступала на сцене: пели на два голоса и декламировали стихи. Вместе шли в лес за ягодами и грибами, а ранней весной уходили в бор, чтобы найти саранки (дикая лилия - прим. автора), выкапывали их луковицыи лакомились. Как только зацветала сосна, питались ее молодыми крупянками  и костылями. Взрослые нередко срывали для нас ветки сосны и привозили их домой. И здесь мы гурьбой объедали ее цвет. Прошло много лет, и как-то, будучи уже взрослой, захотелось вернуться в детство, попробовать эти крупянки, но они мне показались несъедобными. Другие лакомства в то время были для нас недоступны. Видимо, эти природные продукты сосны и других растений: пучки, медунки, срединка камыша – были для нашего здоровья и роста самыми лучшими лекарствами, а главное, источником необходимых витаминов. 
      Было и такое: весной велась заготовка дров, и если привезут в ограду дома только что срубленные березы, очищенные от сучков, нам разрешалось снимать кору и соскабливать  ножом тонкий и сладкий слой мякоти. Настоящее лакомство и радость! Еще раз скажу о том, что наше детство было слито с природой, пока еще не испорченной цивилизацией. Сосновый бор, расположенный сразу же за огородом, был для детворы источником жизни, кормильцем, зоной оздоровления и местом, где формировалось трудолюбие.
     Я, как и мои подруги, получала задание: убраться в доме, сходить в лес за ягодами, а позже – за груздями. Особенно ценилась, и справедливо, лесная земляника, необыкновенно душистая, сладко-кисловатая. Берется она по одной ягодке. Шли за ней с маленькими корзинами или мисками, старались набрать со стожком и украсить цельными веточками спелых ягод. Нередко успевали сходить в лес по два, а то и по три раза. Последний раз под вечер шли уже с маленькой посудой, даже со стаканами и в ближний лес. Надо было отчитаться перед взрослыми, что день прошел не зря. 
Как же эти годы сказались на семье, в которой я росла? Кроме меня, в семье прибавилось еще трое детей. Это брат мой Гена, сестра Галя и брат Юра. Леля все так же работала бригадиром льноводческого звена. Лён сеяли, пропалывали, после созревания выдергивали и вручную связывали в маленькие снопики. И когда семя окончательно вызревало, специальными валиками из снопиков его выбивали вручную.  Затем стебли сушили и мяли на ручных станках. Получалось льняное волокно, его трепали, прочищали, а затем пряли пряжу и ткали грубую ткань. Из нее шили мешки, а отходы использовались для приготовления веревок, так необходимых в хозяйстве. 
     Занятая своим делом, Лёля очень рано уезжала из дома и приезжала  поздно. Бабы всей улицы любили ее, она стала для них настоящим вожаком, добрым и справедливым. Несмотря на дневную усталость, Лёля вечером, когда мы, ребятишки, были в постели, нередко рассказывала нам какую-нибудь интересную сказку. Счастливый конец сказки успокаивал и настраивал на хороший сон. «Ну, спокойной ночи», –   говорила она нам.
      Муж моей тети, дядя Степан, работал на лесопилке. Что это означало? На сделанные козлы  двухметровой высоты повдоль клалось бревно (береза, сосна и др.). И двое мужчин, один стоя наверху, другой – внизу, тащили пилу то вверх, то вниз, и таким образом распиливали вдоль это бревно на доски и тес. Тяжелейший труд, но другого способа распиловки брёвен на доски в деревенском быту еще не было. 
       Дядя Степан был заядлым охотником и рыболовом. Ему я помогала вязать сети, а были случаи, когда он брал меня с собой на рыбалку. Плыли по Иртышу, и он нередко сажал меня за весла. На охоту уходил ранним утром, перед рассветом, когда на дворе было еще совсем темно. Я очень боялась за него: как же он ночью без света находит дорогу, идет один, а все для того, чтобы  что-то добыть на пропитание своей большой семьи. Приносил с охоты несколько убитых куропаток или тетерева, а иногда удавалось подстрелить тетерева-косача. Эта птица-красавица имеет чудное оперенье, но особенно красив хвост. Высушив, люди сохраняли его как украшение в доме. Неслучайно сегодня эта птица занесена в Красную книгу. 
        Зимою охотился на зайца, тушка которого специально приготавливалась с разными приправами в русской печке и подавалась к столу. 
     Было бы все ничего, но дядя Степан заболел туберкулезом. Все, что в доме было лучшего из еды, пытались дать ему, но он таял на глазах. Мне прибавилось хлопот. Ребятишек отводила в детский сад, затем все убирала, выполняя все работы по дому. Если я задерживалась в лесу или на речке, то получала выговор, и, наверное, было за что. 
        Лечить эту жуткую болезнь – туберкулез – в то время еще не умели. Я который раз повторяю «тогда», и это не случайно.
В разгар страды мы проводили дядю (отца и мужа) в последний путь. Тетя и дядя жили дружно, любили друг друга, и смерть мужа тетя переживала тяжело. Однако отдыхать было некогда, надо зарабатывать колхозные трудодни, иначе чем кормить такую ораву. Не отдохнув ни одного дня, она снова в бригаде, снова в делах и заботах. 
        А в начале 1941 г. тетя выйдет замуж второй раз. К нам в дом придет жить ее муж. Статный кудрявый молодой мужчина, только что вернувшийся из армии. Участник боев в финской войне.
       Но детство есть детство. Наряду с учебой, домашним и колхозным трудом были и минуты отдыха, детской игры. Зимой – катание на деревянных коньках, небольших искусственных горках, игра в шашки,  домино, в прятки, а летом – лапта (бить-бежать), чика. В праздники ходили друг к другу в гости; хоть и полутайно, но отмечали старинные церковные, так говорили, праздники. На Новый год ряжеными ходили по домам, зайдя в комнату, пели: «Сею, сею, посеваю, с Новым годом поздравляю…». На весенний праздник «Сорока святых» пекли из теста птичек, а на пасху – делали куличи и красили яйца. Правда, церковь в нашем селе была закрыта. Хорошо помню, как снимали с неё колокола. Собрались люди со всего нашего огромного (говорили, в нем было свыше 300 дворов) села.  
        Видимо, проведена была необходимая работа с населением, и особого негодования со стороны людей я не помню… Сняли кресты и колокола в один день.        Считаю, что церковь была богатой, в детстве я была в ней не раз. Внутреннее ее оформление было красивое. Стояла она примерно в середине села,  на высоком берегу речки Артынки, вокруг нее – металлическая резная ограда. Одним словом, красавица. Куда девалось ее убранство, не знаю, но была она бесхозная. Мы, ребятишки, поднимались по лестнице на колокольню и там, наверху, находили церковную утварь, багет и даже красивые гробы. Позже убрали купол и в церкви открыли клуб, и там, где был алтарь, сделали сцену. 
       Песнями, плясками и плачем в этом клубе народ отмечал День Победы в 1945 году. А в годы войны 1941-1945гг. молодежь организовывала здесь вечера, ставила спектакли, даже серьезные пьесы. Группа «артистов», среди которых была и я, выезжала и в соседние села, чтобы хоть чуть-чуть повеселить вдов и стариков.  В центре событий была Микишева Нина, талантливый человек, она возглавляла сельскую комсомольскую организацию. Нина Микишева после  войны вместе с мамой выехала в Белоруссию к своей родной тете Галине Курусь, которая сразу же после освобождения Белоруссии была вызвана туда как работник ЦК компартии этой республики. Нина же работала в комсомоле г. Бреста, а затем в Институте повышения квалификации педагогов этого города, обрела свою новую родину. Мы с ней переписываемся до сих пор.  
       В детстве, юности мне довелось общаться с людьми, которые стали для меня хорошим примером в жизни.
      Не могу не написать еще об одном учителе Артынской школы, преподавателе русского языка и литературы, о Ксении Михайловне Артамоновой. Она была не только прекрасным учителем, но внешне очень красивой, величественной женщиной, мягким, душевным человеком, и неудивительно, что все ученики ее обожали. Прошло много лет, и мы встретились с ней в Омске, когда я уже была инспектором облоно, а она возглавляла музыкальное педагогическое училище, ныне колледж. Думается, что Ксения Михайловна для всех, кто с ней работал, становилась настоящим другом, наставником в лучшем смысле этого слова. Поистине справедливо то, что ей было присвоено высокое звание – заслуженный учитель. Она была настоящим примером служения делу просвещения на протяжении всей своей долгой жизни. 
       Но вернусь к событиям  моего последнего, выпускного, седьмого класса Артынской школы. Это было время быстрого взросления: у нас появились альбомы личных записей, на страницах которых писали друг другу признания в дружбе, а то и в любви, делали рисунки, сочиняли стихи. Появились и симпатии. Меня избрали председателем совета отряда, но, видимо, это было не совсем оправданно. У меня практически не было свободного времени на всю, пусть детскую, но серьезную организационную работу, а потому не могу похвалить себя как вожака:  я не была примером для подражания. Училась же по-прежнему хорошо, особенно мне нравилась математика. Как сейчас помню существующее в классе соревнование: кто вперед решит и сдаст контрольную работу: Шанин Л., Саблина Т. или Меньщикова К.? Так хотелось быть первой, и, к радости, мне часто это удавалось. Класс наш был в целом дружный. И в конце года мы решили отметить окончание школы в лесу, на берегу речки, у костра. Но не сбылось. 22 июня 1941 года началась Великая Отечественная война. Утром о внезапном нападении Германии объявили по радио. Взрослые, молодежь и дети шли на площадь, собирались около клуба, бывшей церкви, где и состоялся митинг. На защиту отечества записывались добровольцы. Призыву подлежали, в первую очередь, так называемые кадровые, только что отслужившие в рядах Красной Армии и вернувшиеся домой. Муж моей тети был призван в армию в первые дни войны, а тетя была в то время беременной. Вскоре у неё родится дочь, вся в отца, назовут ее Любой.
      О тяжких военных годах в тылу написано немало, и все-таки не рассказать о личном их восприятии я не могу. Война 1941-1945 г.г. прошлась по членам нашей семьи и семьям родственников с особой жестокостью и беспощадностью. Погибли два моих брата, Яков и Виктор, не оставив после себя даже потомства, а брат Николай участвовал в боях с 1941 по 1945 гг., был несколько раз ранен, награжден орденами и медалями, а после очередного пребывания в госпитале г. Орджоникидзе (ныне Владикавказ) остался в этом городе навсегда. Погибли мужья и моей тети Нюси, и моей сестры Анны, последней было всего 27 лет,  на руках – двое малолетних сыновей (7 и 4 лет), а у тети, кроме меня, было четверо детей. Мы снова все осиротели.
       Итак, вернемся к началу Великой Отечественной войны. В деревне жизнь всегда была  не из легких, но дни и годы войны нельзя сравнить ни с чем. Село постепенно пустело, уменьшалось количественно. Ежемесячно, даже еженедельно шел призыв в армию, подбирая все более старших по возрасту мужчин. Юноши чуть успевали подрасти, как их уже готовят к призыву. Вот пришел черед и моих одноклассников (замечу, что они были на год или два меня постарше). Всего четверо из двух седьмых классов в сентябре 1941 года пошли учиться в восьмой класс Большереченской СШ (Епанчинцева Зоя, Неворотов Сергей, Жучков Василий и я – Меньщикова Капиталина).
       Меня, как сироту, устроили в общежитие, представлявшее собой большую избу, посреди которой стоит печь, плита, чтобы можно было сварить еду. Дверь закрывалась плохо, и мы ее утепляли всем, чем было можно. Все «удобства», естественно, на улице. Но эти условия для нас не были главными. Все внимание сосредоточено на подготовку к урокам, чтению дополнительной и художественной литературы. Как-то раз зашел ко мне младший брат Виктор, он в это время учился в десятом классе Большереченской школы, но жил, в отличие от меня, уже третий год у родственников Карелиных, очень уважаемых людей, по улице Пролетарской. Позже я расскажу об этой семье, оказавшей положительное влияние и на мою судьбу. Так вот, зашел мой брат, увидел, как я живу и что читаю, взял у меня из рук книгу и через несколько минут, вернув, сказал мне: «Я узнал, о чем эта книга и чем она заканчивается». Будучи весьма наивной, я спросила: «А как это ты так быстро прочитал?» И он вместо ответа спросил: «А ты аннотацию и предисловие читаешь?» – «А зачем их читать, –  отвечаю я, –  это неинтересно».
      И тогда он мне объяснил, почему надо их читать, для чего их печатают. Не совсем еще уяснив суть, я все-таки стала просматривать аннотацию, и постепенно привыкать к прочтению предисловия, если таковое имелось. 
       В один из февральских дней 1942 года на уроке я почувствовала себя плохо. В душе поселилась такая тяжелая тревога, что трудно стало сидеть и слушать. Учитель увидела мою бледность, предложила выйти на свежий воздух. Однако мне не стало лучше, хотелось куда-то идти, что-то делать. Такое необъяснимое состояние продолжалось часа два, тревога и боль в груди отступали медленно. Вернувшись домой в субботу, узнаю, что Лёля родила дочь именно в день и час моей тревоги. Она была дома одна, помочь некому, звала меня.
         Потом в течение всей жизни мое сердце наполнялось необъяснимой тревогой, если с кем-то из близких людей было что-то неладное, горькое.
Из многих педагогов Большереченской школы хорошо сохранились в памяти учителя биологии, истории, литературы. Как можно не вспомнить биолога Марфу Степановну Комарову! Позже ее назначат заведующей Большереченским РОНО, именно она напишет приказ о назначении меня учителем начальных классов в мою родную школу. А пока она рядовой  учитель и выделяется среди других учителей необыкновенным умением говорить четко, ясно, красиво. Но самое главное то, что, оставляя только нас, девочек, она откровенно беседовала с нами о девичьей чести, о нашем будущем материнстве, о семье, о дружбе и любви. Она рассказала нам, как девушка должна ухаживать  за собой,  говорила о том, о чем мы стеснялись говорить даже между собой. 
Редкий учитель! Она рассказала нам, что выехала из Ленинграда, что близкие из ее семьи погибли в первые годы войны. И этим она становилась еще ближе. 
Но уроки уроками, а есть-то хотелось постоянно. Маленькие котомочки, что мы приносили с собой из дома, быстро опустошались. Мне казалось, что все, выхода нет, надо бросать учебу. И вдруг старший брат Ян присылает мне справку о том, что я нахожусь на его иждивении, а он воюет на фронте. С этим документом обратилась в определенные инстанции. Руководителем был мужчина, прочитав справку, он спросил меня, с кем я живу и кто мне помогает? Выслушав полуслёзный рассказ, говорит рядом сидящей женщине: «Ей положено как  иждивенцу 300 граммов хлеба, но разве она этим наестся, поставь ей 600 граммов». Так, по воле добрейшего человека, я стала иметь свой хлебушек и даже делиться им с подругами по комнате. 
Сколько раз в жизни потом пришлось повторить, что мир не без добрых людей.
        По материальным причинам я не закончила девятый класс и вынуждена была искать себе место работы и способ дальнейшего существования. 
Шел 1943 год – тяжелейшее время для нашей великой Родины как на фронтах Великой Отечественной войны, так и в тылу. С одной стороны, мы получали далеко не утешительные сводки о невиданных сражениях и героизме Советской Армии, особенно гордились, когда от фашистских захватчиков освобождали наш город, а с другой – участились похоронки, которые приносил почтальон в дома. Всё больше становилось вдов и осиротевших малолетних детей. Как только слышали: «От Советского информбюро» – к немногочисленным радиоточкам (черным тарелкам) собирались все, кто мог. Конечно, всегда хотелось услышать об успешном наступлении.  
       Сегодня весьма много говорят о стрессах и, наверное, говорят правильно. Но не может ни с чем сравниться стресс от известия о гибели близкого человека, которого ты уже больше не просто не увидишь и не простишься, но и  не узнаешь, что с ним произошло, где он похоронен. И если кто в деревне получал такое тяжкое известие, все женщины шли к этому дому, чтобы разделить горе, утешить совместными слезами. Это был многоголосый плач, выражающий сочувствие и глубокое сострадание. И думается, что отходить от стресса и выживать помогал  вдовам, прежде всего, плач детей и тяжёлые заботы, поскольку ребятишек надо было, несмотря ни на что, чем-то накормить, определить на день, подоить свою коровушку и, не расслабляясь, идти на колхозную работу. Все дети 7–9 лет, не говоря уже о тех, кому исполнилось 11–13 лет, были включены в домашний и колхозный труд. И когда в наши дни слышится озлобленное: «Что он там трудился? Сколько ему было, за что получает льготы?», то хочется крикнуть на всю вселенную: «Люди, одумайтесь! Как можно произносить такое!». А на ком же держался тыл? Кто сеял и убирал хлеб? Стоял у станка? Обеспечивал фронт одеждой и питанием? А за счет чего и кого выживал наш тыл, отдавая все для фронта?»
       Расскажу о нашем колхозе «Ленинский путь», который в то время возглавлял коммунист П. Много  в его поведении было гадкого,   отвратительного, даже подлого. Умел доносить на людей как на врагов народа, предателей. И делал все это «во имя Родины». И это тоже, видимо, правда. Так вот, наш колхоз, несмотря на бедность, собрал средства и купил для фронта танк Т-34». За этот подарок Советской Армии в колхоз пришло благодарственное письмо от И.В. Сталина. Вдумайся, уважаемый читатель, в сущностную основу этого поступка простых людей. Всё для фронта, всё для победы. Моя Лёля передала в фонд собиравшихся средств ещё с детства хранимые два серебряных рубля – ничего другого не было.
    Люди военного и послевоенного поколения жертвовали всем во имя спасения Родины. И разве не больно нам сегодня испытывать нужду в самом необходимом, когда вокруг жируют, куражатся те, кто ничего не сделал для блага страны. И это не просто жестокость, но и позор, большой непростительный грех всех, кто позволил сотвориться такому с нашим добродушным народом, старшим поколением, обеспечившим стране Победу и восстановление производства.   
      Но снова вернемся к событиям военных лет и к тому, о чем нельзя не рассказать, хотя бы кратко. Горе и беды этих лет помогала пережить, как ни странно, задушевная русская песня. Ранним утром женщины и подростки ехали на покос, затем, в страду, убирать созревший хлеб. Ехали на лошадях, запряженных в телегу, садились по ее краям и запевали протяжную песню: «Скакал казак через долину …» и другие. Трудились с небольшим перерывом на обед с семи утра до семи часов вечера. Если написать, даже приукрасив, что было на обед, то современный человек не поверит. В лучшем случае это было пол-литра молока, картофельно-мучная лепешка или сляпанный  пирожок,  а к осени, после созревания,  – огурец, картофель в мундире. Когда солнце начинало садиться, работа прекращалась. Уставшие от нелегкого труда колхозники снова усаживались на телегу и, несмотря на усталость, запевали. Ребятишки в деревне слышали эти песни задолго до появления подвод, и казалось, что лучшего хора не бывает. 
      Матери умудрялись еще и привезти так называемые «гостинцы»: веточки ягод, которые успевали сорвать в обеденный перерыв, оставшийся несъеденным кусочек лепешки или пирожка, испеченного утром. 
      В течение 1943 года  нередко и я была в составе бригады этих женщин, научилась ловко косить траву и вязать снопы. Считаю, что участие в этом труде способствовало приобретению умений и жизненного опыта, а целый день на свежем воздухе помогал молодому организму выдержать нелегкое. 
      О женщинах, оставшихся вдовами совсем молодыми, от 20 лет и старше, об их детях-сиротах, считаю, написано и рассказано непростительно мало (я имею в виду их душевные страдания и тяжести послевоенных лет). Они жили по принципу «Выживай, как можешь!», трудились, превозмогая человеческие возможности, не только и даже не столько для себя, сколько для государства, восстанавливая разрушенное войной, создавая новое, более светлое и добротное.
     Вдумайся, читатель, сколько же сделано – построено, создано нового – для Родины за первые два послевоенных десятилетия. В этом есть и доля труда вдов и детей-сирот. Написать об этих людях, об их горькой и в то же время гордой правде под силу и талантливому писателю, и философу-аналитику.
      Яркое художественное слово явилось бы  условием позитивной оценки жизни и труда предыдущего поколения нынешним молодым поколением.